Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

«Потом я переменю тон (я ведь не только платье, но и любой нрав вздеваю на себя и снимаю не хуже вас, сочиняющих думы Ахилла и Геркулесовы жалобы) и скажу так: «О, сколь обильным прахом ночи засыпаны глаза человеческого разума! Ты слезно жалуешься на власть Фортуны, тратя труды и масло на приискание обвинительных доводов и наилучших оборотов речи, между тем как тебе открыта верная и многими возвещенная дорога к свободе. Но до такой степени ты забываешь себя самое, что ищешь помощи против Фортуны в ее же даяниях. Разве не говорили твои философы, что нет иного блага, кроме честности, и кто считает благом нечто иное, добровольно предается в эти немилостивые руки? Заткни же воском уши, чтобы Ахелоады тебя не погубили; утвердись на самом крепком основании, какое есть, – на своей добродетели: ведь не отнимает Фортуна того, чего не давала, добродетели же не она дает. Уйди в самого себя, человек, и не дотянется до тебя божество, на которое ты пеняешь.

Кто ладьей дулихийскоюпо несытым пучинам путьпроложил, погоняемыйнебожителей распрею, —знаменитыми мукамион отметил, безустальный,возвращенье в отчество.Снес он, сердце скрепив свое,у сикульского пастырягостеванье жестокое,снес он, смертный, укор того,кто над Эвром, оратаемзыбкой пажити, царствует;он и чашу, смешеннуюСолнца властною дочерью,от себя и своих отвел;а плывя меж пернатых дев,что плененную сладкимигубят душу напевами,слух велел он замкнуть гребцамвощаными затворамии нетрепетный челн провел,зоркий путь доверяючизвезд высоких течению».

Тут душа, с жаром перебив ее речи: «Подлинно, – восклицает, – хорош твой совет и был бы еще лучше, если б можно было им воспользоваться: ведь в том и есть моя величайшая скорбь, что я лишена пристанища, затвориться в котором ты предлагаешь, и не могу вернуться в себя, коли именно оттуда я изгнана!»

Но тут сон отлетел от меня, и я пробудился.

25

<Без адресата>

«Продал он, принявши крест, свою долю мельницы, – продал, не спросив жены, и стеснил нас больше прежнего». Слушал я нынче супругу нашего управителя, слезно жаловавшуюся на распоряжения, которые господин нашего замка сделал перед отъездом, и на то, каких выгод мы из-за этого лишились. Если б она дала мне открыть рот, я напомнил бы ей, что апостольским престолом предписано было защищать тех, кто, приняв крест, решает отправиться в святые и досточтимые места, кои Господь прославил телесным присутствием, и ратовать там противу врагов креста Господня, и дабы не были они обличаемы как бы в некоем преступлении, позволено им без согласия супруги продавать и закладывать отеческое наследие, если без этого нельзя совершить задуманного путешествия, и чтобы не приходилось им недостойно претерпевать из-за этого никакой обиды или досады; да и будь в ту пору спрошена супруга, неужели она пеняла бы ему, что не услышит больше голос жернова, или нежеланием выпускать из рук хоть кроху дохода замедлила бы ему путь? – но эта женщина, обрушившая на меня свои пени, как жернов на Авимелеха, не хотела ничего слышать, кроме своей Илиады убытков, и память человека, погибшего ради Господа, утопила в подсчете наших неудобств. Итак, не нам принадлежит теперь мельница, через которую, думаю, проходит меньше воды, чем пролилось слез из-за ее потери; не для нас шумит вода, вращая колесо, хотя по-прежнему о нас вращаются слухи и толки среди тех, кто ждет очереди на мельничном дворе, – о ком, в самом деле, еще говорить? Сядь во прахе, душа моя, возьми жернов, мели муку, обнажи стыд свой! Вчера перед сном, когда люди вверяют душу свою Богу, я поручил свое тело веревкам, связав ноги как мог прочно, однако при пробуждении нашел их свободными. Следует ли мне и руки связывать, пользуясь зубами, или тщетным будет и это унижение перед самим собою? Какие путы я не свергну, сам собою стреноженный, чтобы пуститься блуждать во тьму? Следует ли крепость людей, пораженных френетическим недугом, объяснять тем, что когда дух не творит воображения, рассудка или памяти, он, законным ремеслом не занятый, разливается по телу и производит в нем несравненную силу? Довольно и того объяснения, что когда заражен помрачением разум, человек не помышляет, каким вредом для него все обернется, и потому отваживается на что угодно. Но почему я опять ухожу в себя, будто могу различить там что-то, кроме поводов для оплакивания? Анаксагор, из долгого странствия, посвященного изучению наук, вернувшись на родину и видя имение свое опустелым и совершенно заброшенным, промолвил: «Не уцелел бы я, если б оно не погибло». Благо тому, кто продал все, что имел, чтобы последовать за Господом; благо тому, кто вместе со своим имением стряхнул с себя колодки, не дающие ступить ногам; надобно и нам не оплакивать его безумие, но последовать за ним, пока не ввержено наше имя, как жернов в море, чтобы не обрестись ему впредь. Ибо хотя воздержностью и терпением сокрушается плоть, но дух входит в великий покой и мир, и когда внешнее ощущение изнуряется на пороге плоти, сердечное чувство возрождается к цельности и чистоте.

26

Досточтимому Хильдеберту, епископу Ле-Манскому, Р., смиренный священник ***ский, – спасения в Творце спасения

На вторую ночь, едва сон спустился на меня, снова я увидел тех двух жен, мою душу и Фортуну, на том же берегу, сошедшимися ради беседы; и вот что, сколько я помню, было между ними сказано.

Ф. Ты говоришь о своем изгнании; поведай, прошу тебя, что ты под ним понимаешь, и не скупись на слова, чтобы для меня ничто не осталось темным.

Д. Воистину, изгнание, и тягчайшее. У изгоняемых отбирают имущество – у меня же отняли половину меня самой: что мне дом, отнятый у Туллия при его изгнании, если разум мой исторгнут из своего обиталища и кров его пуст? Изгнание связано с бесчестием – мое же таково, что его не отменить постановлением сената и благосклонностью народа, ибо оно находится внутри меня и всечасно перед моими очами. У изгнанников горе их и заботы исцеляются временем, смягчающим память, и отрадами, отвлекающими душу, – я же ни на миг не могу отвлечься от себя самой. Ты, видевшая все невзгоды людские, коих ты была великою частью, – скажи, есть ли где беда, подобная моей, и позор, равный моему?

Дальше никто не бывал сослан из отчих краев.

Ф. Нелегко это обсуждать. Я знаю, что изгнанников обычно призывают не предаваться безудержной скорби и не оплакивать свою участь, но внять доводам и понуждениям разума, подчинившись ему, как милосердному властителю, и в нем искать утешение; однако пред тобою, оплакивающей разлучение с разумом как крайнее бедствие, неуместными и даже глумливыми показались бы такие речи. Кроме того, советуют изгнанникам смириться с жестоким безрассудством Фортуны, осыпая ее всяческими попреками и ворохом примеров, где она проявляет свое бесстыдство; я, однако, этого делать не стану, ибо никто по доброй воле не будет свидетельствовать против себя. Но все-таки вспомни, сколь многие мудрецы, хотя и не по приговору суда, а по своему выбору, проводили жизнь на чужбине: Аристотель, Зенон и многие иные, покинув родной город, никогда в него не возвращались, чужую сторону прославив лучом своих дарований.

В час, как злое взвилось в высях тарпейскихпламя, сам из себя в горьком изгнанье,там был Рим, где жила доблесть Камилла,град меонийский себе пристанью выбрав.И великий Марцелл, хоть разразиласьнад главою его ярость державца,тем же остался, каков под латеранскимкровом он был, и, во хлев сослан позорный,средь ревущих волов пастырем прежнимбыл любезным овнам стада избранна.Так возвышенный дух, сринув оковывсех печалей плотских, взоры подъемлетк тверди расчисленной, где свет и отчизна,в звездном теченье следя волю Владыки.

А то, что ты называешь своим изгнанием, есть неведение о себе, которое ставит тебя среди детей мрака; но если ты хочешь вернуться в отчизну, есть путь надежный, не телесными шагами, но влечениями сердечными, и проходит он по городам, давно и хорошо известным.

Д. Вижу, ты вновь намереваешься вести речь о дарах, еще у меня не отнятых, и о достоянии, способном мне помочь, проще говоря – о свободных искусствах. Достойные человека благородного, они, однако, сами по себе – не добродетель, но лишь помогают ее воспринять. Их города я знаю настолько, чтобы усомниться в их помощи: хочешь, за тебя скажу все похвалы, которые у тебя наготове?